Знаете, я всё ещё надеюсь, что однажды издам книгу о жизни нашего замечательного земляка -Романа Максимовича Цебрикова.
Он родился в Харькове 1 октября 1763 года в семье представителя казацкой старшины, который, впрочем, сам вышел из казаков. Его отец-Максим Трофимович Цебриков умер рано, оставив жену и детей без средств существования. Семья жила бедно, грамоте Романа научил его старший брат – Иван, проживавший в Харькове. Он же устроил его на обучение в Прибавочные классы, которые Роман окончил в 1779 году и поступил на службу в канцелярию Киевского губернатора. В том же году он уезжает переводчиком при путивльских купцах Тихонове и Дехтееве. Затем поступает в Лейпцигский университет, где изучает богословие, философию, греческий, латинский и древнееврейский языки и покупает сотни книг. В 1785 году Цебриков окончил университет с похвальным аттестатом, а вернувшись в Петербург поступил в Коллегию иностранных дел делопроизводителем.
Прибыв в штаб Потемкина, он состоял чиновником по иностранной секретной экспедиции, в 1789 году был произведен в переводчики, а в 1792 году пожалован чином коллежского асессора и награжден 4500 десятинами земли в Тираспольском уезде.
В том же году состоял при миссии чрезвычайного и полномочного посла графа Якова Сиверса в Польше. В 1799 году Цебриков получил чин коллежского советника, ему предписывается иметь в хранении цифирные ключи, высочайшие указы и другие бумаги по секретной экспедиции МВД, а с 1800 года ему поручается просмотр переводов для газет, выходящих дважды в неделю. С 1803 года Цебриков — статский советник, а с 1806 года — кавалер ордена «Св. Владимира» IV степени «за отличную службу при генерале от инфантерии графе Будберхе и перевод с немецкого Шведской истории Олофа Далина… В 1808 году награждается орденом «Св. Анны» II степени. С 1 января 1811 года Роман Максимович Цебриков произведен в действительные статские советники, а в 1817 году представлен к ордену «Св. Анны»II степени с бриллиантами.
Помимо служебной деятельности Цебриков занимался литературными трудами. Он работал над драматическим произведением о взятии Бендер, вел дневники и журнал военных действий 1788 года. Работал над переводом с французского языка политического трактата А. Гудара «Мир Европы не может иначе восстановиться, как только по продолжительном перемирии, или Проект всеобщего замирения…». Немецкое анонимное английское сочинение «Письма к двум молодым замужним женщинам о важных предметах». По поручению Екатерины II он перевел с немецкого «Историю шведского государства…» У. Ф. Далина.
В переводе Цебрикова с немецкого выходят также: «Практическая логика, или Деятельное умословие…» П. Вийома; «Наблюдение об ощущении прекрасного и возвышенного в рассуждении природы человека вообще и характеров народных особенно» И. Канта; «Собрания превосходных сочинений, до законодательства и управления государственного хозяйства, особливо же финансов и коммерции, касающихся…»; «Право уголовное» П. Фейербаха; «Избранные слова Масильйона, епископа Клермонского». «Новейший самоучительный немецко-российский словарь…» и др.
Собранная им библиотека насчитывала более 10 000 книг и принадлежала, по свидетельству современников, к лучшим частным библиотекам своего времени. Среди знакомых и друзей Цебрикова были Карамзин, Фонвизин, Плавильщиков, Княжнины, Вирст, адмирал Крузенштерн, мореплаватель и астроном Гамалея, композитор Бортнянский, известный юрист и профессор философии Лодий и Радищев.
Роман Максимович Цебриков был женат на Екатерине Александровне Карауловой, сестра которой, Варвара Александровна, была замужем за генералом от инфантерии Б. Я. Княжниным, сыном Я. Б. Княжнина.
Вот небольшая выдержка из книги о нем, которую я хотел бы издать:
… На последних до Харькова станциях были немалые остановки; но за всем тем поутру на второй день сего годового праздника увидел версты за две позлащенные главы соборной и других церквей родины моей. Какими я в то время объят был чувствованиями после двадцатидвухлетнего отбытия моего из места, где я родился, того я вам не в состоянии выразить словами; одно только то еще припомнить могу, что находился тогда, при многих взбивчивых мыслях о прошедшей жизни моей, в самом томном расположении души и сердца. Въехавши в город, увидел в нем большую перемену в строениях; меня немало удивило множество каменных домов, где прежде стояли одни только деревянные. Уже не представилось взорам моим ни одной деревянной церкви, коих было еще пять, когда в последний раз с моею родиной расстался. Так-то многое переменилось в наружном виде сего города чрез двадцать два года; и сие только во время проезда моего чрез оный заметил я, но, поживши с неделю, и гораздо еще большие увидел перемены в строениях, улицах и прочем.
Между тем очутился я во дворе брата моего: вошед в комнату, вижу прекрасную девицу; она спешит ко мне на встречу – обнимаемся; произносит: дядюшка, мы вас ожидали всякую минуту, получивши последнее письмо ваше о выезде вашем к нам из Петербурга. Тут выходит из боковой горницы брат мой, высокий, сухощавый, устарелый, отдыхавший после заутрени; здравствуй, говорит он, любезный брат, – здравствую; – обнимаемся, целуемся, проливаем слезы радостные, слезы свидания, слезы вкупе и горестные, воспомянув при том о потере наилучших в жизни друзей наших; супруг бесценных, оставивших свет сей в одном месяце марте и скончавшихся чрез десять дней одна после другой. Среди сих первых наших объятий и слез входит другая племянница, столь же прекрасная, как и первая наперед явившаяся, летит ко мне в объятия. Брат мой говорит мне, это меньшая дочь моя; да позовите старшую Вареньку: где она, пусть оставит свою экономию столовую. Они все три имеют по домоводству очередные дни свои. – Предстает, наконец, и третья, милая, любезная, скромная девица, – и те же восторги, те же восхищения, те же опять слезы: – матушки, тетушки нет уже на свете!!! Велел разбудить брата и малолетних своих трех сыновей, моих племянников; и опять обнимания, целования, слезы; тут я вспомнил и о своих малютках, провождающих праздники без меня, без матери! Потом волнения душевные мало-помалу утишились: тогда я с большим удовольствием и вящим спокойствием духа мог рассмотреть милых моих племянниц и племянников; живая радость разлилась в сердцах наших, были мои, почему не мог я поспеть к первому дню праздника Рождества Христова, веселость изображалась на лицах у нас; потекли из уст речи, оживотворились разговоры: первые; потом их общие; всяк на перерыв вещал свое, повторял то, что токмо полнота сердечных чувствований заставляла сказать, изразить, дополнить речь другого. Подан чай; – и тут все три племянницы старались мне угождать наиприятнейшим образом, изъявлять ласки, говорить, повествовать, судить; брат и я довольно смеялись простодушному их многоречию; живость их юности утешала нас; но приятность и легкость изражений пленяла меня. Малютки племянники также не преминули кой-что лепетать и говорить о своих отсутствующих братцах, о свидании с ними и проч. Словом, беседа сия наша походила на собрание многочисленное пиршествующих; но члены сей нашей беседы состояли из одних только кровных, давших свободу действию душевных ощущений своих, какие только можно было выражать на словах, без всякой связи и самомалейшего принуждения…»