Об Октябрьской революции 1917 г. и последовавшим за ней красным террором в нашем городе, благодаря трудам современных историков, известно намного больше, чем раньше. А вот о событиях Февральской революции и настроениях ей сопутствующих, известно меньше. Не менее интересной становится и позиция стороннего наблюдателя, харьковского гостя, который видел их со стороны.

Архимандрит Вениамин Федченков, будущий митрополит Алеутский и Северо-Американский, во время бурных событий 1917 г. был во многих городах империи, в том числе и в Харькове. Вот как он вспоминает Февральскую демократическую революцию 1917 г. в мемуарах «На рубеже двух эпох», написанных уже в США во время Второй мировой войны:

Вспоминаются мне еще два, по-видимому, смешных, но на самом деле загадочных случаев. Над обоими я тогда задумался, и сейчас они стоят передо мною неразгаданными.

Один из них касался вопроса о социализме и собственности, а другой — о сочетании революции и религии.

Сначала расскажу о втором случае, он был раньше.

Когда я проезжал Харьков и задержался там, то был очевидцем следующей сцены. На центральной городской площади, где помещались и кафедральный собор, и против него присутственные места, а справа — университет, собралась огромная толпа народа, которая стояла к собору спиной, а к губернскому управлению лицом и смотрела вверх, на крышу этого здания. Я обратился туда же. Вижу, что по железной крыше карабкается солдат в шинели. Куда он?.. Потом взбирается осторожно на самую вершину треугольного карниза, лицом к собору. Смотрю: у него в руках дубина. Под карнизом же был вылеплен огромный двуглавый орел с коронами и четырехсаженными распростертыми крыльями. Это — символ собственно России, смотрящей на два континента — Европу и Азию, где ее владения. Но обычно его считали символом царя и его самодержавной власти. Разумеется, революционному сердцу данного горячего момента было непереносимо видеть «остатки царизма». И решено их было уничтожить, насколько возможно. Кто же будет препятствовать?.. Теперь — свобода и угар. Но дело было опасное: вояке легко было слететь с трехэтажного здания и разбиться насмерть. Однако дело серьезное, государственное — революция, есть за что рисковать и жизнью…

Приловчившись, солдатик встает во весь рост и на виду у всего честного народа, не спеша, снимает военную фуражку, истово кладет на себя три креста, покрывает голову, берет обеими руками дубину и двумя-тремя ловкими ударами сбивает и корону, и головы орла. Внизу же, над входными дверьми, был плоский стеклянный навес, куски разбитого гипса упали на него и со звоном вдребезги разбили стекло… Были ли аплодисменты и ура, не помню… Как не быть?! Солдат с торжеством исполненной большой задачи сполз в слуховое окно крыши и дальше.

А я смотрел и думал: что же за загадка — этот русский украинский человек? И царя свергает, и Богу молится… Не по-старому это. А у него как-то мирится. Видно, он революцию инстинктивно считает тоже хорошим и нужным делом…

…А другой разговор был в вагоне, после Харькова.

В поезде были украинцы. Народ они себе на уме! Не сразу поймешь, что думают… Молчаливая публика… Посасывают себе трубочки с тютюном, и все думают, думают… Около одной группы вертится юный солдат, хорошо одетый… Как помню, великоросс по языку. Едет с фронта или на фронт куда-то «по делам». Оказывается, военный фельдшер, стало быть, вроде уж как ученый. И вот он на моих глазах горячо и долго разъясняет дядькам-украинцам: что такое социализм. Как теперь все будет замечательно! Работать придется совсем мало, а всего будет вдоволь. А главное, все и всем даром: денег никаких не платить, да и вообще деньги не нужны будут при социализме…

Слушают мужики и не спорят… Только что вот как-то загадочно молчат, будто бы глупые. Но оратор, довольный собой и своим умом, не замечает этого…
И неожиданно один из слушателей, выколачивая пепел из трубки своей, сказал медленно (он говорил по-украински, конечно), смотря вниз на трубку: «Да, оно… конечно, без денег-то лучше… Зачем тогда деньги?.. Вот разве маленько на табачишко?!»

В самом ли деле он думал, что уж табака, как вещи несерьезной и не необходимой, серьезное начальство давать не будет? Или он этой шутливой иронией выразил свое сомнение, что при социализме будет все даровое? Не знаю. Только, по-видимому, этот украинец хотел сказать, что даже при коммунизме должна остаться какая-то сторона жизни, пусть и второстепенная, на индивидуальную свободу. А где граница этого? В табачишке ли только?

Не поверили лишь они одному, что мало придется работать. Это вековечному труженику и непонятно, и даже неприятно…

Стоит отметить, что несмотря на активное участие в белом движении, Вениамин Федченков не был идеалистом и относился с критической точки зрения к разложению, которое постигло, как и царский режим и сопутствующие ему порядки, так и белогвардейцев, не говоря уже о большевиках:

Отняли у красных Харьков, Сумы и другие смежные города… Рассказывали, что в «чрезвычайке» (Чрезвычайная комиссия революционной полиции) ужасно терзали арестованных, били, будто снимали перчатки, то есть опускали руки в кипяток, кожа слезала, и т. д. Может быть, и неправда, но говорили… Во время революции многое оказывается возможным… Мучают же теперь немцы даже стариков и детей! Америка не верит, а факты налицо. И понятно, когда приходили белые, то горожане встречали их с восторгом. Говорили, будто бы даже целовали стремена и сапоги у кавалеристов. Но потом? А потом скоро разочаровывались в них. Например, командовавший частью генерал Май-Маевский будто бы отдал город своим войскам на «поток и разграбление» в течение трех дней. И сам упивался. Я совершенно верю этому, потому что генерал Врангель, приняв командование после Деникина, отдал даже особый приказ, чтобы «святое дело спасения родины делали чистыми руками». И мне он жаловался, как разложились многие среди белых… При нем я даже и не слышал об этом знаменитом Май-Маевском

Вот такой был Харьков «на рубеже двух эпох», город, где жили украинские труженики, для которых вера и свобода были всегда первостепенными. Увы, самые тяжелые испытания для них были тогда ещё впереди…