1 октября 1993 года в Калифорнии в возрасте 88 лет скончалась харьковчанка Александра Андреевна Юрьева (Воронина).
Подруга первой жены Пабло Пикассо ― Ольги Хохловой, балерина, художница, ставшая одной из основательниц авторитетного клуба искусств в Пало-Альто, по иронии судьбы больше известна под именем «жены предателя».
Видкун Квислинг ― в наше время это имя стало нарицательным и используется в качестве синонима словам «коллаборационист», «предатель». Действительно, этот норвежский политический и государственный деятель, национал-социалист, активно сотрудничавший с Германией в период Второй мировой войны, совершил немало зла. Однако мало кто сейчас помнит, что Харьков сыграл в его судьбе немалую роль. Именно в нашем городе норвежец работал при гуманитарной миссии Лиги наций в 20-е годы прошлого века, спасая жителей от голода. Две его жены были харьковчанками. Каждая из них оставила свои мемуары, в которых описывается не только жизнь с Видкуном Квислингом, но и наш любимый город. Нет смысла приводить здесь всю историю ― она тянет на многосерийную мелодраму. Нас же интересуют свидетельства людей, видевших все воочию и описавших подробности жизни в первой столице советской Украины в 20-х годах.
В 2012 году была издана великолепная книга «Из Харькова в Европу с мужем-предателем». В основу ее легли личные дневники первой жены Квислинга, Александры Андреевны Юрьевой, хранящиеся в архивах Гуверовского института при Стэнфордском университете в штате Калифорния, США; выдержки из произведения Кирстен Сивер «В тени Квислинга» (In: Kirsten A. Seaver, Quisling’s Shadow, Hoover Institution Press, 2007, Stanford University, Stanford, California) и ее же книги на норвежском языке (Quisling’s unge hustru, Gylendal Norsk Forlag ASA, 1999).
Воспоминания Александры, образованной девушки из состоятельной семьи, волею случая попавшей в советский Харьков и пережившей там чудовищный голод и лишения, написаны эмоционально, легким, ярким и живым языком и имеют немалую ценность. В них мы видим наш родной город совершенно другим.
Весьма интересно вступительное слово в этих мемуарах:
Совершенно не знаю, с чего начать, как продолжать, и как написать обо всем, о чем хотелось бы, в точной последовательности? А хотелось бы рассказать обо всем, что помню, обо всем, что было хорошего в этом человеке, чье имя даже теперь ассоциируется с ничего не стоящей сегодня акцией, с провалившимся скандально и бесславно предприятием. Хотелось бы рассказать все, что вспомню о мужчине, однажды ставшем для меня дороже всех на свете: дороже моей мамы, дороже моей родины, дороже привычных друзей детства, и дороже всего, что окружало меня с самого первого часа моей земной жизни, жертвенной любви матери. Я все бросила, ничего не пожалела, и ушла с ним в чужую для меня страну — его страну. И уходя, не обернулась с сожалением, не взглянула на оставшуюся мать, пошла за ним к другой матери — его матери. И приняла его обычаи, привычки и уклад жизни…
Далее она пишет о своем детстве:
Я родилась 20 августа 1905 года в Севастополе на красивом субтропическом Крымском полуострове в семье частнопрактикующего врача доктора Андрея Сергеевича Воронина, и выросла с убеждением, что люди приходят на этот свет только для того, чтобы прожить долгую и счастливую жизнь. Когда мне было около трех лет, мы переехали из Севастополя в Ялту…
Но наступил 1914 год, началась Первая мировая война. Семье Александры (Аси, как ее называли дома) пришлось менять фамилию и переезжать в Харьков. Именно наш любимый город на протяжении всех мемуаров она будет именовать «родным». Нынче стало модно записывать в «великие харьковчане» тех, кто не родился, а просто жил здесь какое-то время. При этом биографы часто забывают о том, насколько сам человек идентифицировал себя с местом проживания и любил ли он его вообще. Очень приятно, что именно благодаря этому признанию, зафиксированному в воспоминаниях Александры Ворониной, сегодня мы сможем со 100 % уверенностью называть ее харьковчанкой. Увы, ее творчество практически не известно на родине.
Вот как она вспоминает своей переезд «в большой шумный город, где зимой было очень холодно, а летом слишком жарко и пыльно».
Когда в 1914 году началась Первая мировая война, семья фон Коцебу в России отказалась от своей немецкой фамилии, изменив ее на Коссуч (по этой же причине британская королевская семья изменила свою фамилию Сакс-Кобург-Гота на Виндзор). Я еще была очень маленькая, поэтому смена фамилии ничего для меня не значила. В гораздо большей степени на меня повлиял переезд в Харьков вскоре после начала войны, чем великие события, происходящие вокруг меня. Позже большевики сделали Харьков столицей Украины, но в то время, когда мы туда переехали, Харьков являлся центром Харьковской губернии, генерал-губернатором которой был родственник мамы Митрофан Кириллович Катеринич. Предлогом для переезда в Харьков была необходимость в новом методе лечения, разработанном знаменитым харьковским офтальмологом доктором Хиршманом. Я не знаю точно, когда папин доход от нефти начал уменьшаться или исчез вовсе, но, по-видимому, именно это, вопреки первоначальному плану, помешало нам вернуться в Ялту, где мы оставили почти все свои вещи. Возможно, папа откладывал возвращение потому, что его привлекала жизнь в большом городе, в котором остались многие его друзья со студенческих времен. В любом случае, я уверена в том, что мои родители имели веские основания сменить нашу прежнюю удобную и приятную жизнь в Крыму на жизнь в большом шумном городе, где зимой было очень холодно, а летом слишком жарко и пыльно
Тоска по дому была сильной, но родители успокаивали маленькую девочку тем, что в большом городе возможностей для учебы и развития больше.
У одного из папиных харьковских друзей, доктора Сурукчи, была хорошо известная фешенебельная частная клиника в Харькове, пациентами которой были люди из привилегированных слоев общества. Когда началась война, доктор Сурукчи переделал клинику в госпиталь для лечения раненых воинов, и постоянно просил моего отца помочь ему в этой работе. Доктор Сурукчи имел способность убеждать, и я отлично помню, когда один из его друзей, знаменитый и любимый всеми Федор Шаляпин, приехал в госпиталь, чтобы выступить перед ранеными солдатами. Это было большим событием.
Харьков по-прежнему выглядел процветающим, и некоторое время наша жизнь была благополучной, хотя город постепенно наполнялся ранеными солдатами и беженцами из приграничных районов. Это было еще до революции 1917 года, когда там находились белые войска, а мне исполнилось 12 лет. Чтобы успокоить меня, когда я тосковала по Ялте, мои родители убеждали меня, что такой огромный город, как Харьков с его университетом и множеством разных школ, дает мне массу возможностей для дальнейшего культурного развития и получения образования».
Однако наш с вами любимый Харьков всегда был местом контрастов ― городом преподавателей, врачей, ученых с мировой репутацией и смертельно опасных тротуаров.
Когда я была еще маленькой девочкой, меня отправили в танцевальную школу, где детей из так называемых приличных семей учили бальным танцам и искусству двигаться грациозно и естественно. Когда я стала старше, мама записала меня в Харьковскую балетную школу, в которой учились только девочки. Там были отличные преподаватели, некоторые с мировой репутацией, и учащихся принимали на конкурсной основе после строгих экзаменов…
…Лучшая часть города, в которой мы жили, находилась на самом верху местами довольно крутой горы. Все улицы, спускавшиеся вниз, постепенно теряли свой богатый ухоженный вид, и становились все беднее и беднее, а у подножия горы превращались в совсем нищий район с большой унылой площадью, на которой в прежние сытые времена, особенно летом, располагался базар. Туда из окрестных деревень мужики привозили на продажу великолепные вещи, теперь казавшиеся недоступными, и много всякой еды. С самого начала смуты эти довольно крутые спуски уже никто, конечно, не посыпал песком, не разгребал снег. Больше некому было заботиться о безопасности местных жителей, поэтому заледенелые мостовые и тротуары всех улиц в городе, а особенно наших, ведущих под гору, были не менее опасными, чем покрытые льдом склоны альпийских гор…
В Харькове родители устроили дочь в женскую гимназию Л. В. Домбровской. В то время это был весьма престижный пансион для детей из благородных семей. Неожиданно вся стабильная и размеренная жизнь семейства Ворониных в одночасье обратилась в прах. Революция и последовавшая за ними Гражданская война оставили у Александры на всю жизнь глубочайшее эмоциональное потрясение ― о тех временах она вспоминает крайне сбивчиво.
…Вскоре все это рухнуло, растаяло, расползлось, как желе, которое из холодильника вынесли на солнце, — весь устой, гимназические правила поведения, все! Куда-то пропали горничные, исчезла кухарка, исчезли все. Мама нашла и арендовала две расположенных рядом и соединенных вместе квартиры прямо в центре города, на Садовой улице № 2 на углу Театральной площади. Известный Национальный театр Синельникова был расположен прямо напротив нашего дома, на другой стороне площади, считавшейся городским парком. Справа от площади находилась кирка — лютеранская церковь. На ее башне были большие часы с золотыми стрелками и римскими цифрами, которые мы видели из нашего окна. Я хорошо это помню, потому что нам нужно было следить за этими часами, после того как советская власть прочно установила свое правительство на Украине. Они всегда находили предлог объявить чрезвычайное положение и ввести строгий комендантский час. Мы должны были быть дома к девяти часам вечера, и так как новые власти передвинули летнее время на три, четыре, и даже пять часов вперед, я видела на часах кирки, что уже 9 часов вечера, тогда как солнце было еще высоко на небосклоне. Тем не менее мы должны были оставаться дома…
…Отчасти потому, что я была еще ребенком, отчасти потому, что каждый день был полон слухов и страхов, я не могу точно сказать, когда я осознала, что произошла революция, но я вскоре узнала, почему она называлась революцией. Мой мир, который я знала, перевернулся вверх дном, наполнился демонстрациями, шествиями и празднествами. Бывшие убежденные монархисты теперь прикалывали красные банты к своей одежде и поздравляли друг друга с падением самодержавия, ожидая, что все зло мгновенно исчезнет. В то же время поголовная амнистия освободила как политических, так и уголовных преступников, на улицах они смешались с толпами матросов и солдат, покинувших свои корабли и поля сражений. Убийства, грабежи стали обыкновенным явлением, и ходить по улицам города стало небезопасно даже днем. Наш дом очень сильно изменился. Прежние кладовки и помещения для прислуги в подвале были переделаны в дешевое жилье для совершенно другого типа людей, отличавшихся от тех, кто жил наверху. В то время как остальная часть Украины подвергалась уничтожению и разгрому в борьбе различных политических групп, Харьков оставался под контролем советских властей с 1917 по 1919 год, и таким образом избежал открытых сражений и частых смен правительства, делавших жизнь невыносимой в других районах. Несмотря на то, что мы с мамой были временно ограждены от опасности военных действий и не жили в постоянном страхе, наше положение отнюдь не улучшилось после отмены права на частное предпринимательство, а также с исчезновением регулярной полиции и судебной системы. Не только жилую площадь, но и личные запасы еды, одежды и другой собственности теперь нужно было регистрировать у властей. Вселявшиеся жильцы просто присваивали нашу мебель и другое имущество, а это было губительно для нас, так как мы с мамой, как и многие наши друзья, продавали собственные вещи, чтобы прокормиться. Первая мировая война закончилась в ноябре 1918 года, что совпало с начавшимися контрнаступлениями Белой армии против советского правительства. Когда Белая армия сумела занять Харьков в 1919 году после ожесточенных боев, и в то же время, когда их победоносное наступление на Москву стало терять свою силу, многие старожилы Харькова начали покидать город, направляясь на юг и надеясь на избавление от дальнейших ужасов. Мама решила, что нам тоже необходимо уехать в Крым. Она считала, что там мы не только сможем найти безопасное место для себя, но и, возможно, предпримем попытку бежать в Румынию или во Францию, где у нас были родственники…
Кто знает, к сожалению или к счастью, но Александра с матерью не иммигрировали и решили возвращаться.
…Когда мы, наконец, вернулись в Харьков, он снова перешел под контроль большевиков, и опять развернулась кампания террора. Однако больше всего нас огорчило то, что за время нашего отсутствия конфисковали еще несколько комнат. Большая часть нашего имущества, кроме рояля и некоторых других тяжелых вещей, были передвинуты в маленькую комнату, которая когда-то была спальней няни, а теперь стала нашим единственным жилищем
Далее в своих воспоминаниях будущая «жена предателя» подробнейшим образом описывает все тяготы первых лет жизни в советском Харькове. Любознательней читатель, прочтя их, может узнать о повсеместно распространенных доносах, произволе «нового начальства» и о доброй женщине-комиссаре.
Знакомый многим из нас Южный вокзал Александра Андреевна также упоминает. Таким жутким он запомнился ей в начале 20-х годов:
Часто людям казалось, что где-нибудь в другом месте жизнь будет немного сытнее, поэтому перекочевывали зачастую целыми деревнями с больными стариками, маленькими, распухшими от голода детишками, заполняли собой вокзалы в ожидании поездов, в которые можно бы было втиснуться. Поезда ходили нерегулярно, никакого расписания не существовало, иногда их не было несколько дней. А так как со старых мест снималось все население России, отправляясь на поиски чего-то лучшего, то вокзалы, конечно же, были переполнены этими несчастными людьми. Многим приходилось проводить на вокзале несколько недель, и все залы ожидания были заняты этим бездомным людом. Все шевелилось серой уродливой массой, многие спали, подложив под себя, опасаясь кражи, все свое имущество, состоявшее только из одного мешка да каких-то засаленных свертков. Лица у всех без исключения были страдальческими даже во сне. Часто они громко стонали или с ужасом вскрикивали, но никто не обращал никакого внимания на это. Гул в этих смрадных залах стоял такой, что никто и не разобрался бы, кто кричит в бреду, а кто из-за того, что его, возможно, ограбили. Дети, совсем маленькие, грязные, с огромными от голода животами, похожие на паучков, ползали тут же. Никто за ними не смотрел. Зачастую и смотреть за ними уже было некому. Много в то время появилось таких брошенных детей. Те, что постарше, иногда даже умудрялись играть и бегать, перескакивая через все, что попадалось на их дороге. А если удавалось, то воровали что-то (в основном это была еда) у зазевавшихся пассажиров, поэтому и выглядели эти дети немного лучше самых маленьких. Маленький не мог украсть. Не накормят взрослые — вот и пропал. За несколько часов до прихода поезда на станции каким-то образом разносился слух, что вот-вот прибудет поезд, и вся эта толпа живой непроходимой стеной двигалась на платформы, которые и так были забиты людьми. Наконец, подходил поезд, и не успевал машинист остановить всю эту трещавшую по швам гусеницу, состоящую из товарных вагонов, как с руганью, плачем и криками вся толпа бросалась вперед, стараясь прямо на ходу вскочить в какой-нибудь вагон. Цель этой атаки была одна — во что бы то ни стало очутиться в таком долгожданном вагоне. Не мудрено, что я и близкие тех людей, с которыми мама пустилась в путешествие, страшно волновались и представляли разные ужасы. Вагоны заполнялись с молниеносной быстротой в основном теми, кто был сильнее, моложе и ловчее остальных. Слабые же, старые или те, кто еще не научился ломиться вперед с громкой руганью, пробивая себе дорогу главным образом кулаками, занимали каждый уголок или ступеньку, к которой можно было прицепиться. На крыше ехали опять же более сильные. Остальные путешествующие садились или становились на буфера, на междувагонные прицепы и т. п. Нередко во время хода поезда эти «наружные» пассажиры сваливались оттуда, не имея больше сил держаться за ледяные чугунные части вагонов, а летом, может быть, просто от смертельной усталости. Много тогда погибало людей подобным образом. Но никого такое опасное путешествие, казалось, не пугало, поскольку не было иного выхода…
Продолжение см.